Ещё живут в Егиндыколе  люди, которые помнят Андрея Ширяева – немного неуклюжего, доброго, отзывчивого, всегда вежливого и общительного мальчишку. Кто-то ходил с ним в одну школу, учился в одном классе, кто-то был его учителем, а кто-то просто жил рядом с ним в одном дворе. Но мало кто знает в Егиндыколе Андрея  как поэта, барда, писателя.
         Андрей родился 18 апреля 1965 года в селе Ново-Кубанка Шортандинского района Целиноградской области. В пять с половиной лет пошёл в школу, так как к этому возрасту уже умел читать, писать, имел начальные знания по математике.
        В 1973 году семья  переезжает в село Краснознаменское (Егиндыколь). Мама Андрея возглавляет редакцию районной газеты «Целинная нива», а Андрея с сестрой Юлией зачисляют в Краснознаменскую среднюю школу, которую он заканчивает в 1980 году. В школе он, как и все мальчишки, бывало и шалил, и проказничал, но уже тогда  отличался от одноклассников более широкими знаниями и  особой увлеченностью литературой. С семи лет он читал исторические романы. Тяга к творчеству проявилась очень рано. Научившись писать печатные буквы, он написал свои первые 3 рассказа в пять лет , как вспоминает его мама – практически без  грамматических ошибок. А выпускное сочинение Андрей написал в стихах.
         Книги были его лучшими друзьями. Они расширяли  кругозор, давали возможность  «путешествовать» за пределы небольшого села, затерявшегося в степных просторах, познавать далёкий и такой увлекательный мир. Его влекла Эллада, Рим, позже старые английские поэты. Читал Андрей много: дома (в семье была хорошая библиотека), порой даже прятался от  мамы; мог на уроке раскрыть под партой книгу и погрузиться в чтение, не замечая ничего вокруг; часто засиживался в районной библиотеке. В Егиндыколе он начал свои мысли и переживания облекать в рифму, но   ранними произведениями  мало с кем делился, разве что, взяв гитару, мог кое-что напеть друзьям.
       После окончания школы Андрей начал работать в районной газете «Целинная нива». За свою жизнь  успел сменить несколько профессий: трудился журналистом,  звукорежиссером на телевидении, работал в нескольких филармониях, позже, редактором отдела Интернета в журнале Hard’n’Soft, а затем главным редактором раздела юмора на портале ПОЛЕ.RU.
          К своим двадцати годам он от Целиноградской филармонии, Усть-Каменогорского фонда молодёжной инициативы, Карагандинского «Буфпроката» объездил пол страны: гастролировал по России, Киргизии, Узбекистану, Украине. Принимал участие во многих  конкурсах  авторской песни, где довольно успешно представлял своё творчество.
        Андрей учился в двух вузах: в Уральском государственном университете имени Горького  в Свердловске, затем – в Литературном институте в Москве, на отделении поэзии на семинаре Юрия Левитанского.
         И чем бы он не занимался - в его душе рождались стихи, которые  в свободное от поездок и работы время, засиживаясь допоздна  на кухне, он печатал на пишущей машинке  Но до 1990 года Андрей их не издавал, хотя песни на его стихи уже пели многие барды.
        19 октября 1990 года был днём, когда Андрей впервые вынес свои стихи на суд профессиональных литераторов. Целый час в кабинете редактора журнала «Простор» Геннадия Толмачёва, где собрались ведущие поэты Алматы: Вячеслав Киктенко, Александр Соловьёв, Валерий Антонов, писатели Вячеслав Карпенко, Илья Шухов, публицист Евгений Гусляров он читал стихи и пел свои песни. Вердикт однозначен: Андрей - поэт высокой культуры и чистой поэтической интонации. В этот день он принимал поздравления с вступлением в цех поэтов.
        В своей жизни Андрей меняет не только профессии, но и место жительства:  маленький  Егиндыколь, Целиноград, Свердловск, огромная Москва.
       В1997 году он так пишет о себе: «…автор песен, … жил и работал в Казахстане, в Акмоле (раньше это называлось Целиноградом), последние четыре года обитаю в Москве. Профессиональный литератор, член Cоюза писателей Москвы (раньше это называлось -- "Апрель"), yченик Ю.Д.Левитанского (по временам Литератyрного инститyта). Постyпил в это заведение поздновато (имеется в видy мой возраст) и yшел оттyда после смерти Юрия Давыдовича. По роду деятельности — профессиональный литератор. Член Союза писателей Москвы, хотя литературные тусовки не слишком жалую и объявлялся на них в последние годы весьма редко. Работал редактором отдела Интернета в журнале Hard&Soft, затем главным редактором раздела юмора портала ПОЛЕ.ru, потом... да, в общем, это и неважно. Хобби — авторская песня и компьютерные игры. Люблю гостей, а вот в гости ходить не люблю. Образ жизни — ночной. Ни одна нормальная сова такого не выдержит — сдохнет... Ума и степенности к своим тридцати семи годам не набрался ни на грош, впрочем, мне лично это совершенно не мешает. Раньше был каким-то образом причастен к авторской песне, что-то писал, что-то пел, мотался по фестивалям. В последнее время, к сожалению, занимаюсь этими вещами все реже. На предложения о концертах согласием отвечаю нечасто -- один-два раза в год. На жизнь зарабатываю писательством. Cейчас работаю по контрактy с издательством "Армада" -- годичный договор на четыре романа в серию "Фантастический боевик".
     Работа, творческие планы …, но в начале 2000-х Андрей  переселился в Эквадор,  в городе Сан-Рафаэле. Здесь он занимался туристическим бизнесом. Ему принадлежал курорт в местных джунглях на реке Напо, левом притоке Амазонки, но литературную деятельность Андрей не оставил: издаёт поэтический сборник «Стихотворения», готовит сборник «Латинский камертон»,  также являлся организатором и ведущим международного конкурса писателей-фантастов «Эквадорский конкурс фантастического рассказа», в 2004-2008 гг. наряду с «Рваной грелкой» самого популярного конкурса писателей-фантастов.
        Человек  пытается предусмотреть завтрашний день, что-то планирует, но жизнь порой делает такой крутой  вираж, что  безвозвратно вышибает его из  седла. Так случилось  и с Андреем. Тяжёлая прогрессирующая болезнь заставила поставить печальную и невозвратную точку в жизни.
       18 октября 2013 года в пригороде Кито – Сан-Рафаэле, Андрей Шираев покончил с собой. В этот день в 9:00 часов утра по Москве Андрей опубликовал на своей страничке в «Facebook» запись, в которой сообщил, что дописал свою последнюю книгу, отдал ее на верстку и принял решение покончить жизнь самоубийством, назвав причины, подтолкнувшие его к этому шагу. «Мне пора. Последняя книга дописана, верстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил – это было самое прекрасное в жизни.
      Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть – личный выбор каждого. Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днем. Грядущее растительное существование – оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора.(улыбается) Заодно проверю, что там, по другую сторону пепла. Может, и увидимся».
За несколько часов до смерти он опубликовал на своем сайте последнее стихотворение:
 
 

Привычно доедать до последней крошки, привычно доживать до финальных титров. Сценарий жизни старой подвальной кошки достоин девяти уссурийских тигров.   Сценарий лжи. Леплю куличи из ила, тяну больное, путаясь в алфавите. Честней, пока не поздно, разлить чернила, и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;   и вновь — по темноте за бессонным стражем, в окраинном кинозале, в луче экранном, где мир, подобно мне — короткометражен, а я — всего лишь пепел над океаном.   17.10.2013 Андрей Ширяев (Сан Рафаэль, Quito, Эквадор).

Андрей  автор поэтических сборников:
«Продрогший пантеон», Алма-Ата: 
Жазушы, 1990. – 86 с.
«Мастер зеркал» (1994)
«Глиняное письмо» (1996)         
«Бездомные песни» (1999)
«Стихотворения» (2006)
«Латинский камертон» (2014 ) ( вышел после ухода поэта)
   
Проза:
Автор детективного романа: «Головорезы»,выпущенного издательством «Эксмо»,  фантастического романа «Врата испуганного бога» (1998), 416 с.,. 15 000 экз.41-6; «Записок об Эквадоре, «Чёрное дерево и слоновая кость», «Определение родства», «Запретные танцы» »( 2012)
 

А. Ширяев. Последния  книга, читает  В. Кузьменко. Скачать  Не установлен Flash Player установить

 

Авторские песни    74 песни.

   
   

Из неотправленного Я в Аргентине, дед. Парик с тремя хвостами сожрала моль, и вечный Крест над головой. Здесь просыпаешься, как будто в Казахстане - вокруг такая степь да степь, хоть ветром вой. Аборигены, те, что вырезали местных (давно, полтысячи, примерно, лет назад), весьма похожи на людей: белы, любезны, скупы, хитры, и даже что-то говорят. От них в ушах сплошные «ша»: папаша, плаша… Испанский корчится. Но если вникнуть в суть, в согласных можно нажевать любую кашу - упор на гласные. Приедешь — не забудь. Ещё опаснее попутать беса с beso. Но бес в ребро, а beso в бороду — лови! - когда, в карман засунув пачку мятых песо, идешь купить немного танго и любви. Летящий шёлк нежней огней святого Эльма - танцует парочка, друг друга пригубя… (В заметки: голуби на площади в Сан Тельмо способны всё склевать — и выпить за тебя). Ах, это танго для туристов… гули-гули. Кромсай говядину, ласкай бокал с вином, свой нежный центнер разместив на шатком стуле - не слишком мягком, но ужасно раскладном. Пешком до центра. Обелиск. Конец антракта. Ночной толпе плевать, насколько ты учтив. Портеньос — хамы, дед, но им достало такта на главный памятник надеть презерватив - печально-розовый и без единой бреши, как дом правительства страны. (Не будем вслух: ряды предвыборных портретов президентши сродни рядам рекламы парагвайских шлюх). Буэнос-Айрес пахнет мусором и спермой, социализмом, гриппом, ставнями, сухой пятнистой кожей, обречённой овцефермой, мальбеком, Борхесом, театрами. Тоской. Хандрой, Вадимыч. Мясом. Кошками над тельцем в траве. Стрельбой. Вооружённым грабежом. (Пощупать морду боливийскому индейцу всегда спокойней, если он вооружён). Поверишь — так вот и живу. Брожу без цели, пишу стихи, глотаю кофе поутру. Молчу. И лишь бандонеоны Ариэля (спасибо Ане) компенсируют хандру. … Что, Аргентина, от меня немного проку? Давай, бери уже другого, суй в карман. Ша, нинья, барбаро! И поцелуем в щёку закончим этот несложившийся роман.     Ухожу со стаей журавлей    Ухожу со стаей журавлей. Коли нищ, откуда взяться страху? Я, прощаясь, родине моей Отдал заготовленную драхму. Пусть мой грех останется молве, Что винит меня в непостоянстве. Римский прах под ней или славянский — Всё равно кладбищенской траве. Оглянись, одумайся, моя! Помнишь ли последнюю вечерю, Где — галдящим! — бисер пел Боян, Лик вонзив в пространствие над чернью. И когда по площади слепец Уходил, то, тешась безыскусно, Полоснул ножом по жилам гусли Кто-то в веселящейся толпе. Гарь твоих немыслимых балов Воспаляет сомкнутые вежды. Мне тобой оставлена любовь, Но без веры, как и без надежды. Всё возьмёт любой, кто попросил, Но уж Это, верно, не отнимет. В час, когда больное время минет, Воспарят двенадцать белых крыл. В Судный день под карканье трубы Обвинят нас равно и без толку, Но тебя — квириты и рабы, А меня — стихи мои. И только. Что ж, гляди, наверно, веселей. Долго ли прощаться-собираться? В ножны неба падают двенадцать Обоюдоострых журавлей. Беспризорная девочка  Беспризорная девочка В клочьях белых одежд, Одичавшее деревце Для глупцов и невежд. От побегов уродливых Не дождёшься даров. Беспризорная родина Алкашей и воров. Не ребенок, не женщина С синяками у рта, Никуда не дошедшая, Позабытая там — В придорожном смятении У цветущей воды, Где ни сны, ни растения Не спасут от беды. Что там наши старания — Опоздав, обогреть? Чтобы ведать заранее, Надо только хотеть. А сычам-полуночникам Замаячат в стерне Бугорки позвоночника На дрожащей спине. Смех ли, плач ли? Повинному Не свершить этот путь. Повернувшимся спинами Можно только уснуть И в тяжёлом беспамятстве Закусить образок, Обожжёнными пальцами Прорастая в песок.   Две природы моей, две крови Две природы мои, две крови, два сока вязких от случайных корней, неслиянные два потока: след зари на крестовой луковице — кровь славянская и багульниковая, острая, нежная кровь Востока. Так и вижу вас, две чужие в единых жилах, во грехе от которых которым не будет спасенья. Так земля, проросшая телом моим, решила, что она с её полушариями — двудольное семя. Лён мой, тело моё, полотно на станке покорном; кровеносные линии кисть гениальная будит, и в сплетении их проступает лицо Джоконды, наделённое всепрощающей улыбкой Будды.    Рождество   Играет лентами раскрашенный дикарь, легко прижившийся в кабацких зазывалах. На солнце пятна. На экваторе — декабрь. Венки и куклы на рождественских развалах. Старуха, гордая на свой индейский лад, с утра хмельная от густой черничной браги, из век морщинистых вылущивая взгляд, возьмёт монету и чирикнет: «Dios le pague». Святая ложь. Зато улыбка — в самый раз. Цветёт гибискус, и колибри у порога ведут стремительный прозрачный перепляс. Повсюду — бог. Но я давно не верю в бога. Соседи истово встречают Рождество вином, хлопушками и чучелом оленьим. Трещит камин, даря неловкое родство с огнём, бегущим по рассохшимся поленьям. Взлечу по лестнице и черновик письма перечитаю торопливо и смущённо. И, написав тебе «люблю, когда зима», пойму, что это не зависит от сезона.     Мне жизни нет...   Мне жизни нет. И смерти тоже нет. И слишком медленно сползает свет по стеночке, по выщербленной кладке… А время — врёт, разглаживая складки, и слепо улыбается вослед. Песок струится сверху вниз, за мной, смотри: за мной песок идёт стеной, стеной идёт, обгладывая ветки, не разрешая ни следа, ни метки на треснувшей поверхности земной. Такая дрожь расшатывает плот, плывущий по барханам, так поёт рапсод о той ночной, невыносимой, смертельной жажде окровавить рот стихом и с бёдер замершей любимой губами собирать любовный пот, такая тьма египетская, что я жил и умер, не успев за сто прошедших лет очнуться от желаний и замереть на стыке мирозданий, лицо упрятав в отворот пальто.     Давай с тобою поиграем... Давай с тобою поиграем, моя печаль, во что-нибудь. Смотри, фигурка в тёмной раме оконной начинает путь помимо воли, мимо будки, торчащей косо над травой, где беспробудно третьи сутки пьёт человек сторожевой. Дорога вспыхнет чёрной мастью в пасьянсе плоских пустырей вдоль взгляда, вдоль руки твоей, больной невыразимой властью. Крупье лощёный, серый ворон расчертит тусклое сукно. В который год, в краю котором ты посмеёшься надо мной? Прислушайся: шаги неверны, глухие речи не слышны, тугими порослями ветра мои колени сплетены. Игра окончится до срока. И светлым камешком с груди твоя рука фигурку Бога поставит мне в конце пути.

Прощание   Жемчужиной с ладони покатилась любовь моя к обочине дороги, и пыль моя дорожная, которой я сам когда-то стану, укрывает жемчужинку от взглядов любопытных. Селение в долине на рассвете, где родники прозрачными цветами растут из-под земли и в небо смотрят с холмов глазами ящерки пугливой. Три крыши тростниковых. Запах гнили, и старой рыбы, и сухого хлеба. Три хижины, три нищенки, лежащих на земляном полу своём холодном. Судёнышко у берега, и камни, и ветер в кронах вымокших смоковниц, застывший длинным выдохом тяжёлым, и дождь, как всадник, оседлавший ветер. Пейзаж, в котором нет меня сегодня. Два полувыдоха, полуобъятья, так целым и не ставшие. И плачет уставшая от сельского фламенко гитара на груди у гитариста. Прощай, мой нежный мир. Твою усмешку мне время милосердное напомнит уже улыбкой. И, проснувшись ночью, я пошепчу беззвучно: «Слишком поздно…». Ещё не ветер. Пусто. облака, как ялики...    Ещё не ветер. Пусто. Облака, как ялики, слегка качаются в распахнутом стекле. С ветвей срываются антоновские яблоки, плывут к земле. Слова стареют. Что ни слово — то пословица. Гуденье ос и гуще тени по стволам. Очнётся полдень. Яблоко разломится напополам. Шипучий сок прольётся забродившим золотом, огладит холодом от головы до пят. Уже летает дождь, и воздух пахнет солодом, и осы спят.      Считалочка Вроде всё уже сказали, всё решили, всё сожгли. На крыльце из чёрной стали постояли и ушли. Эта осень, этот посвист, эти ветви на ветру… Что там будет после? После — ты уедешь, я умру. Ни до бога, ни до чёрта не нащупаю пути. Даже от аэропорта не успею отойти. Хвойный вечер, хриплый рокот, синий взгляд и горький дым. Буду жить. И буду проклят одиночеством моим. На четыре долгих года, на четыре вечных сна я останусь ждать погоды, ты останешься одна. Ах, считалочка… Пустое. Сбейся с ритма, брось кольцо на холодное, златое, обручальное крыльцо. Из копытца не напьёшься, усмехнёшься – ну и пусть… Ты когда-нибудь вернёшься, я когда-нибудь очнусь. Не спеши. От мокрых сосен время повернётся вспять. Ты успеешь. В эту осень невозможно опоздать.     Мне жихни нет. И смерти тоже нет Мне жизни нет. И смерти тоже нет. И слишком медленно сползает свет по стеночке, по выщербленной кладке… А время — врёт, разглаживая складки, и слепо улыбается вослед. Песок струится сверху вниз, за мной, смотри: за мной песок идёт стеной, стеной идёт, обгладывая ветки, не разрешая ни следа, ни метки на треснувшей поверхности земной. Такая дрожь расшатывает плот, плывущий по барханам, так поёт рапсод о той ночной, невыносимой, смертельной жажде окровавить рот стихом и с бёдер замершей любимой губами собирать любовный пот, такая тьма египетская, что я жил и умер, не успев за сто прошедших лет очнуться от желаний и замереть на стыке мирозданий, лицо упрятав в отворот пальто.       Голубка прощай Голубка, прощай. Поцелуй на прощанье горчит миндалём. Протяни мне ладони звенящими чашами жаркой латуни, литаврами смеха даруй мне прощенье! Голубка, прощай. Обедневшим вассалом познаю опалы больную свободу и где-то за третьим вокзалом забуду твоё настоящее. Помни весёлым. Голубка, прощай. Поминай меня лихом. Я лгал тебе так, что, пожалуй, и не был с тобой никогда. Холод падает на пол, на листья, на поле, политое лаком. Голубка, прощай. Февралём рукописным, слепым, рукопашным закончится эта двоим непонятная странная смута. Ты станешь распутной. Я стану опасным. Голубка, прощай. На изломе минуты застывший троллейбус — архангел вечерний, и ночь твоя через лиловое с чёрным — две медных монеты.   Январь   Январь опустел, опустил рукава, Ладони упрятал в тепло, И то, что не выпало на Покрова, Крещенье с лихвой намело. Завозятся птицы под крышей. Метель Прорвётся в оконный проём. Так холодно в доме, что даже постель Уже не согреем вдвоём. Мой ангел, не слушай своих голубей, Всё — сплетни. Приляг на бочок. Щелчок затворившейся двери слабей, Чем устричных створок щелчок.           * Набранны на пишущей машинке Андрем        собственноручно:

 


 В 2007 году Андрей Ширяев получил поощрительный диплом V Международного литературного Волошинского конкурса за стихотворение:
 

… и сражение роз неизбежно, и злой лепесток в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан, и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток, погружая в остывшую кровь деревянные вёсла.   Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц даже зимние звёзды и мята вина не остудит, бормочу, отражая зрачками осколки зарниц: будь что будет…   Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий? Одиночество пить, как вино, и вином запивать одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий.   Говори мне: кому — я? Зачем я на этих весах? Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне? …а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах слишком поздно для жизни.

     Это не единственная оценка   труда и творчества Андрея. Его мама бережно хранит множество грамот и дипломов, начиная с 80-х годов  -  признание его работы и творчества.


 
 
Отзывы о творчестве

     Существует ненаучное и условное разделение поэтов на «поэтов стихотворения», всегда мыслящих одним текстом, который способен существовать совершенно автономно от всего корпуса произведений данного автора, и «поэтов книги», мыслящих книгой как неразделимой единицей поэтического текста. Параллелью из мира музыки тут могут послужить авторы ярких хитов и создатели концептуальных альбомов. Случай Андрея Ширяева выходит за рамки этой классификации, поскольку речь идёт о поэте целостной поэтической биографии, когда каждая книга вырастает из предыдущих.
      Андрей не любил вспоминать о текстах, написанных прежде стихов, составивших его первую книгу – «Продрогший пантеон» 1990 года, относясь к ним, даже не как к ранним опытам, а скорее – как к первым пробным нотам, взятым на инструменте русского языка. Сейчас уже никто и не вспомнит – а был ли гадкий утёнок? Большинство из нас видели только молодого лебедя.
«Пантеон», впоследствии снабжённый подзаголовком «книга попыток» – книга уже совершенно зрелая и очень разнообразная по форме, автор полностью разобрался с настройкой и звукоизвлечением, ритмикой и гармонией и в рекордные сроки освоил классический репертуар. Освоение поэтического языка предшественников – совершенно естественная стадия формирования поэта. Перед читателем проходили тени фигур Мандельштама, Бродского, античных классиков, Шекспира, Донна (и их русские переводчиков), чтобы в конечном счёте оставить нас наедине с автором. В последующих трёх книгах, написанных Андреем с начала девяностых до середины нулевых – «Мастере зеркал», «Глиняном письме» и «Бездомных песнях», и в написанном в последние годы жизни, а увидевшем свет через год после смерти автора «Латинском камертоне» голос Андрея Ширяева кристаллизуется и обретает простоту, ясность и чистоту, заставляющие вспомнить Блока и Ахматову.
        В текстах Андрея Ширяева едва ли можно отыскать нечто документально-автобиографическое. Их почти невозможно связать с событиями видимой миру частной жизни поэта. Жизни одновременно интересной и счастливой, но и перенасыщенной неурядицами и болезнями. Эпоха 1965-2013, богатая на исторические катаклизмы, едва отражена на страницах этих книг. Стихи Андрея – летопись попытки воплощения в человеке современном универсального художника, соблазнённого гармонией шедевров мировой культуры и увидевшему путь к проявлению полноты богоподобия человека во взятии на себя миссии творца. Миссии, оборотной стороной коей является одиночество.

   
         В наше время, когда вокруг так много поддельного, особенно в поэзии, открытие подлинного, большого поэта – это всегда необыкновенная радость. Я испытал её, когда впервые прочитал в Интернете стихи Андрея Ширяева. Я не был близко с ним знаком, точнее, не успел познакомиться ближе. Успел только перекинуться несколькими репликами в комментариях на Фейсбуке. Через несколько месяцев после нашего «заочного» сетевого знакомства он ушёл...
 Стихи его всегда производят на меня ошеломляющее впечатление. В них просторно и красиво, в них есть внутренняя свобода, а метафоры поражают своей новизной так, что хочется вчитаться в них, прочувствовать кожей. И конечно, прекрасен звуковой ряд его строк, в котором всегда живет музыка. Для меня, как и для многих других ценителей настоящей поэзии, наличие внутренней музыки является одним из главных критериев подлинности поэтического слова. У Андрея она, несомненно, была, и не просто музыка, а своя мелодия, узнаваемая с первых нот. Разная по тональности, но всегда его, присущая только ему. И ещё, когда читаешь его стихи, часто возникает ощущение, что автор знает намного больше, чем говорит в стихах.
Андрей ушёл, ушёл, к сожалению, слишком рано. Это был его мужественный, экзистенциальный выбор. Но стихи его всегда с нами, живут своей жизнью, постоянно появляются в публикациях на Фейсбуке, которые делают почитатели его таланта. Этому можно только радоваться. Смею предположить, что лучшие стихи Андрея Ширяева несомненно останутся в русской поэзии и займут в ней достойное место. А, точнее, уже заняли.
 
 
 
             Поэзия Андрея Ширяева, особенно ранняя, невероятно сложна для восприятия. Некоторые стихи из первой книги «Продрогший пантеон» для меня по-другому звучали в песнях – его голос с лёгкостью воспроизводил многомерные конструкции, которые взгляд не охватывал на бумаге. Это не было привычной бардовской песней, Ширяев был очень строг во всём, что касалось языка, его тональность рождалась из другого источника – античной поэзии. Он не писал социальных или шуточных стихов, поэзия для него существовала только в чистом, вневременном виде. Это были его миры – античность, мир джойсовского «Улисса», его любимой книги, позже – латиноамериканский мир. Туман, мистерия, колдовство тропиков, силуэт хрупкой девочки, океан, птицы… Но его стихи не описательные, это почти всегда – разговор, обращение, письмо. К любимой, или к древним собеседникам, или к себе, к одному из своих внутренних отражений, или к высшей сущности – не к Богу, он был атеистом – но к кому-то, чему-то за гранью зримого мира. Постоянный поиск истины, объяснения явлений методами литературного языка, которым он владел в совершенстве. Ему искренне был интересен мир, он тянул окружающую реальность в себя и выстраивал по-своему. Очень жаль, что этот мир не нашёл для него места.
   

Мне снится: я не умер, умерцал туда, где ты, дружище Марциал, смеёшься надо мной да пепел славишь. Туда, где я – никто, материал для этих клави

Маргарита Коганова

Тейт Эш

Дмитрий Токман